Эм и Эш.
Братик, я тебя люблю!)
*И жрать хочууу*
Как я мог забыть!!!
суббота, 01 ноября 2008
Братик, я тебя люблю!)
*И жрать хочууу*
Как я мог забыть!!!
Эм и Эш.
А ты, Пепел, не грусти!)))
Понимающий ты мой)
Эм и Эш.
Нэ? *Смеется*
Корсо, это тебе)
Все-таки мало мы с тобой общаемся, но ты являешь какого-то паренька, у которого есть мозги, который понимает юмор, который точно все понимает и может подыграть)
Корсо - аригато тебе от меня, Даэмона Франческо-Францеза за то, что ты есть)
Эм и Эш.
Я испишусь сегодня, но чтобы упасть и - все)
***
-Все к расстованию...
Когда зимние склоны будут постепенно плавить алые закаты, я пойму, что все, что было - ушло. И тогда станет больно на секунд восемь.
Потому что первая секунда - я.
Это только все за себя, все - я, в солнечных очках ночью, сидевший на лавочке, я буду платить за себя в кафе, чтобы не строить благородного Джентэльмена, и только лишь бусинки алым цветом упадуть на равнину моих сновидений, где нехоженые тропки пройдут по вратам к пустому раю одиночества.
Вторая - это проза.
Это буквы, ложащиеся на бумагу уже 10 бессознательных лет, ну давайте возьмем пять - чтобы уже точно я понимал, на чем экспериментирую, и раз за разом, все хочется взять железное перо, котоырм я не умею писать, лишь делать гарвюры на металле, включить музыку и начать - начать выкладывать свое настроение, ибо это только лишь мгновения жизни, а вначале всего лишь помогала не говорить о чем-то плохом, к примеру за столом, родственникам, в сотый раз, о чем-то - своем.
Третье - Те.
Те люди, котоыре были и были забыты, забиты безразличными выражениями моей натуры, ведь мазки красками на все полотно - это так коротко, и все неинтересное забывается, как дым от таявшей сигареты, от жженого фитра, от которого пальцы будут красными, как будто бы солнце сквозь витражное стекло окрасило, а боли не будет чувствоваться...
Четвертое - Театр.
"Это все Театр" - сказала девушка на остановке и полезла в маршрутное такси, чтобы привалиться к стеклу, прижать пальцы к губам и смотреть в проезжающее мимо авто, махая рукой незадачливому пешеходу и смеясь на перекрестках, разговаривая о чем-то, ведь глупость всегда признается, а это - лишь пример этого, вытесненных желаний с детства идущих, и всего лишь - паффф... сознание радости.
Пятое - Лавочка и Качели Зимой.
Две паралелли от качающихся железных осей на перекруты, и дерево, где сказали первое обидное в жизни слово - что пошло от него, вы знаете? И я не знаю, неинтересен сей факт по причине познания всего остального в малых дозах лживости, и осенние листы будут кружить, а зимой будет заметена лавочка, а летом ты будешь идти с последнего звонка, и знать. что Тебя - там не будет ни как.
Шестое - Диван, Говор и Вырезка С Королевой Анной.
Именно с ней - пусть и плохой королевой в Истории, а вообще-то был диван - старый, недавно выкинутый из родной своей квартиры, темная ночь, прижимание к боку матери, лицо отца, которого в тот момент не могу вспоминить, слезы, слезы, слезы маленького ребенка, постоянные ночные вопросы и ответы, и вдруг - "Я тебя ненавижу". И уход в свою комнату с чистой совестью.
Седьмое - Музыка.
...
Восьмое - Сумерки? Друзья? Это все есть. Седьмым будет Кто-то.
Любимый.
***
-Все к расстованию...
Когда зимние склоны будут постепенно плавить алые закаты, я пойму, что все, что было - ушло. И тогда станет больно на секунд восемь.
Потому что первая секунда - я.
Это только все за себя, все - я, в солнечных очках ночью, сидевший на лавочке, я буду платить за себя в кафе, чтобы не строить благородного Джентэльмена, и только лишь бусинки алым цветом упадуть на равнину моих сновидений, где нехоженые тропки пройдут по вратам к пустому раю одиночества.
Вторая - это проза.
Это буквы, ложащиеся на бумагу уже 10 бессознательных лет, ну давайте возьмем пять - чтобы уже точно я понимал, на чем экспериментирую, и раз за разом, все хочется взять железное перо, котоырм я не умею писать, лишь делать гарвюры на металле, включить музыку и начать - начать выкладывать свое настроение, ибо это только лишь мгновения жизни, а вначале всего лишь помогала не говорить о чем-то плохом, к примеру за столом, родственникам, в сотый раз, о чем-то - своем.
Третье - Те.
Те люди, котоыре были и были забыты, забиты безразличными выражениями моей натуры, ведь мазки красками на все полотно - это так коротко, и все неинтересное забывается, как дым от таявшей сигареты, от жженого фитра, от которого пальцы будут красными, как будто бы солнце сквозь витражное стекло окрасило, а боли не будет чувствоваться...
Четвертое - Театр.
"Это все Театр" - сказала девушка на остановке и полезла в маршрутное такси, чтобы привалиться к стеклу, прижать пальцы к губам и смотреть в проезжающее мимо авто, махая рукой незадачливому пешеходу и смеясь на перекрестках, разговаривая о чем-то, ведь глупость всегда признается, а это - лишь пример этого, вытесненных желаний с детства идущих, и всего лишь - паффф... сознание радости.
Пятое - Лавочка и Качели Зимой.
Две паралелли от качающихся железных осей на перекруты, и дерево, где сказали первое обидное в жизни слово - что пошло от него, вы знаете? И я не знаю, неинтересен сей факт по причине познания всего остального в малых дозах лживости, и осенние листы будут кружить, а зимой будет заметена лавочка, а летом ты будешь идти с последнего звонка, и знать. что Тебя - там не будет ни как.
Шестое - Диван, Говор и Вырезка С Королевой Анной.
Именно с ней - пусть и плохой королевой в Истории, а вообще-то был диван - старый, недавно выкинутый из родной своей квартиры, темная ночь, прижимание к боку матери, лицо отца, которого в тот момент не могу вспоминить, слезы, слезы, слезы маленького ребенка, постоянные ночные вопросы и ответы, и вдруг - "Я тебя ненавижу". И уход в свою комнату с чистой совестью.
Седьмое - Музыка.
...
Восьмое - Сумерки? Друзья? Это все есть. Седьмым будет Кто-то.
Любимый.
Эм и Эш.
Да как ОНА смеет говорить что-то другим! Что делать, как поступать, как преодолевать! Меня хватило две минуты послушать это и застучать по столу кулаками.
Выйти.
Как смеет...
Выйти.
Как смеет...
Эм и Эш.
Шум и голоса звенели в ушах, как маленькие маятники, отсчитывающие времена года.
Жемчуг срывался с нитки раз за разом, и девушка, бросив бесполезное занятие, подходила к плюшевой игрушке, которая пела что-то о любви, если приложить усилия, смотрела в зимнее стекло, которое запотело с этой стороны, выводила на нем глупенькое-маленькое и вновь отходила.
Билось сердце.
Зимняя сказка, начавшаяся летом, подходила к концу, смс и признания в любви уходили в прошлые страны, улетали бумажными журавликами в небеса и подсолнухов цвет не был столь ярок, чтобы вспоминать о нем.
А глаза закрывались.
Лились слезы.
В колени утыкалось лицо.
Руки были холодны и знобило, как будто бы скоро придет конец, а во дворе бегали детишки, мокрые щеки, губы помнили и парк с осенними листьями, где на лавочке сидели двое, а потом - подъезд какой-то, глупые поцелуи вскорости, желание и омерзение, и - выход, потому что пора на остановку идти, и еще...
Что-то.
Вечерний танец под музыку зарубежных стран, и полумрак, и свет сквозь шторы и слова другого, в парке о том, что долго ждать не намерен, только вот этот - второй, был первым, кто коснулся губ в день рождение, кто был зимой, и возвращался несколько раз, выслушивая речи-смешки, касания и сидения вне урочное время 45 минут занятий под улыбки учителей.
Там кто-то подсматривал в зеркало за поцелуем.
Кто-то ивдел потом эти губы, а пальчики стали набирать свсем другие сообщения и для совсем другого - далекого, кто жаждал признания и бесился в своей бессвязности выражения любви.
Поставила бы точку, но запятые лезут, говоря о неких приличиях...
В полутьме думать о вечном, вспоминать лица и несуществующие образы высоких целей, где от всего окробит мерзостью и тайным желаниями.
О, Богини!..
Гордости наплевав на сожеления, умные ерчами прикрывая раны, аталнты зарывая землю и стоя на остановке, понимать, что теряешь всех.
Чьи-то мысли.
"Я виноват, ты виновата, я ненавижу, я не люблю, я признаюсь, я не смогу, я обесчестить. Я не хочу"...
А глаза закрывались.
Лились слезы.
В колени утыкалось лицо.
Билось сердце.
© Все совпадения являются случайными, мысли примерные от лиц других
Жемчуг срывался с нитки раз за разом, и девушка, бросив бесполезное занятие, подходила к плюшевой игрушке, которая пела что-то о любви, если приложить усилия, смотрела в зимнее стекло, которое запотело с этой стороны, выводила на нем глупенькое-маленькое и вновь отходила.
Билось сердце.
Зимняя сказка, начавшаяся летом, подходила к концу, смс и признания в любви уходили в прошлые страны, улетали бумажными журавликами в небеса и подсолнухов цвет не был столь ярок, чтобы вспоминать о нем.
А глаза закрывались.
Лились слезы.
В колени утыкалось лицо.
Руки были холодны и знобило, как будто бы скоро придет конец, а во дворе бегали детишки, мокрые щеки, губы помнили и парк с осенними листьями, где на лавочке сидели двое, а потом - подъезд какой-то, глупые поцелуи вскорости, желание и омерзение, и - выход, потому что пора на остановку идти, и еще...
Что-то.
Вечерний танец под музыку зарубежных стран, и полумрак, и свет сквозь шторы и слова другого, в парке о том, что долго ждать не намерен, только вот этот - второй, был первым, кто коснулся губ в день рождение, кто был зимой, и возвращался несколько раз, выслушивая речи-смешки, касания и сидения вне урочное время 45 минут занятий под улыбки учителей.
Там кто-то подсматривал в зеркало за поцелуем.
Кто-то ивдел потом эти губы, а пальчики стали набирать свсем другие сообщения и для совсем другого - далекого, кто жаждал признания и бесился в своей бессвязности выражения любви.
Поставила бы точку, но запятые лезут, говоря о неких приличиях...
В полутьме думать о вечном, вспоминать лица и несуществующие образы высоких целей, где от всего окробит мерзостью и тайным желаниями.
О, Богини!..
Гордости наплевав на сожеления, умные ерчами прикрывая раны, аталнты зарывая землю и стоя на остановке, понимать, что теряешь всех.
Чьи-то мысли.
"Я виноват, ты виновата, я ненавижу, я не люблю, я признаюсь, я не смогу, я обесчестить. Я не хочу"...
А глаза закрывались.
Лились слезы.
В колени утыкалось лицо.
Билось сердце.
© Все совпадения являются случайными, мысли примерные от лиц других
Эм и Эш.
Хрустальный рояль
В ту зиму снег мел не переставая, хлестая землю все новыми и новыми барханами. Ветер сходил с ума, задирая и роняя прохожих, укутанных в козьи и бобровые меха. Каждое окно было закрыто вуалью непроходимой снеговой пыли, и ледяные колючки больно впивались в кожу острыми щупальцами, проникая в кровь и остужая ее. И вся земля, вся планета, песком усыпанная добрыми дворниками, старалась препятствовать царице-зиме. Но она, бодрым маршем выстукивая на зубах людей свою песенку, шла и шла, гнала и гнала холод впереди себя, заволакивая небо со звездами.
Снежная баба во дворе превратилась в ледяную бесформенную статую. Гирлянды, развешанные в честь безымянного праздника на одном из балконов, стали свисать сосульками и дышать снеговым звоном. Тинь... Тинь... Тинь...
Под не хитрый аккомпанемент завывающего ветра и этого нудящего «тинь» в одном из обыкновенных домов горела сквозь косящий свинцом снег, одинокая звезда. Это была грошовая свеча, забытая перед сном. Свеча горела почему-то на полу. Именно так. Матовые капли превращались в глянцевые, дощатый пол скрипел и жаловался, а на рояле лежал покойник. Конечно, он сидел, и сидел на низеньком стульчике перед роялем, но как же хороши слова, обращенные эпитафией: «он лежал на рояле». Так вот. На покойнике был надета накрахмаленная рубашка со стоячим воротничком с запонками на белоснежных манжетах, черный-черный френч и черные же, в полосочку, узкие брюки. Надо сказать, выглядел покойник эффектно. Черные волосы были растрепанны, помертвевшие и уже синие губы раскрыты, а глаза... О, глаза! Смотрели ли вы когда-нибудь в глаза умершему? Такие бессмысленные для вас, но с затаенной обязательно в уголках беспричинной мыслью. Никогда не смотрите в них и не тревожьте своими любопытными взорами одухотворенное лицо покойного! Он не для вас умер и не для вас стал таким замечательным после смерти!
Не важно, кем он был, что ел на обед, с кем делил царственное ложе или шалашовый рай. Он Был, а это главное. Все остальное – так, фикция. Лишь само значение слова «был», и вот – его уже не стало!
Тинь, тинь. В комнате тепло, раскиданные газеты и разорванные письма хорошо протопили смертный одр. Бликами полуденного солнца играет огонь канкан на боку рояля. И, кажется, что с одной стороны, той, которой рояль играет зиме, он хрустально-белоснежный, а с другой, огненно – любовной, рояль становится почти нежно-розовым и даже приятным. Это самое главное, чтобы то место, где ты умираешь, было светлым и прекрасным. Это последнее воспоминание, и оно должно стать просто... Просто как чудесным и прекрасным сном! Да, да... Именно так.
А ветер воет. Как-то по-особому... Тинь, тинь... Поют, поют сосульки-гирлянды на соседнем доме.
Пройдемся по комнате. Только рояль, камин, раскиданные сорочки, кусочки сургучей, недопитый стакан чаю на замызганной салфетке на полу, разорванные бумаги, вырванный клок волос... Да, пожалуй, и все.
Наверняка, этот человек любил и ненавидел, знал и не знал, верил и предавал, но он наверняка не умел играть на рояле, ибо, зачем же тогда портить столь прекрасный, хрустально-хрупкий инструмент своей кровью! Зачем, я вас спрашиваю? Нет, этот человек не ценил красоты вещей. Вот и свеча тоже, просто приклеена к доскам на оплывающий воск.
Зачем спрашивается, пускать себе пулю в лоб и уродовать белоснежные клавиши своими мозгами? Куда практичнее яд! Но, оставим в покое бедного мертвеца. Он, видно, страдал.
Что ж... Завтра придет усатый дядя, в совершенно пустую квартиру с огромными потолками-куполами, кинет под оханье женщин циничный взгляд на потухшую свечу, на батистовый платочек мертвого джентльмена и отнимет место смерти у покойного.
Где-нибудь в недрах города, на пересечении каких-нибудь Лебедински-Курьцских, отмоют хрустальный рояль, настроят и выставят на аукцион.
Но посмотрим же дальше! Вот этот самый рояль стоит уже в другом доме! Белый, скучный, без хрусталя и без завывания ветра.
Зима-то кончилась господа. Так-то.
Черные ласки
Кладбище. Новое, свежее. И могил не много, и оградки все чищенные, крашеные. Стражник, еще не старик, у ворот в царствие мертвых. А пройдет лет пятьдесят, и будет встречать приезжих старый, прямой, как палка, дед, любящий побрехать языком да получать серебряные монеты на выпивку.
А сейчас? А сейчас тут похороны. Уже, правда, закопали умершего и приколотили гвоздями крышку гроба, дабы не выбрался на страх деревенских, упырь на третью ночь десятого воскресенья седьмого месяца.
Уже разъехались в пролетках друзья и недруги, близкие и совсем незнакомые люди, а у могилы, занесенной каскадом вялых цветов, стоит одинокая фигура в сером платье и черной вуалетке. Промакивая то и дело слезы на впалых щеках и лихорадочных глазах, она становится банальной, безутешной вдовой уездного города N или P. Но нет! Она не одна, помилуй Боже! Возле стоит симпатичный, и даже красивый мужчина средних лет, чуть касаясь пальцами ее локотка и уговаривая уйти. О, Богиня плача, вдова любимого и, надеюсь, любящего! Посмотри на него глазами Судьбы и пусть проснется совесть. Но... Женщина, разрываясь плачем, идет вслед за мужчиной к пьяному извозчику.
Цок-цок, копыта по мостовой к дому человека. Цок-цок каблучки новеньких туфель по лестнице. Цок-цок.
А там... А там бокал испанского вина и сладости Азии, персики Грузии и виноград жарких стран. Томные вздохи под потолком и шелковые чулки на спинке рассохшегося стула. И студенческие книги на столе, и вуалетка на полу. И серое платье, как символ непорочности, было расстегнуто бесстыдными пальцами любовника. Нет почему-то иконы на стене и скатерти на столе. И нет той красивой и чистой любви из романов. Да кто же виноват?
Утром пойди к покойнику-упырю да попроси прощенья. Может и простит муж безутешную вдову.
Дымные аллеи
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими, с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
Стеклянными или из чистейшей слезы. С лиловыми или кровавыми листьями. Что ж такое эти аллеи? Это – сон. Память о годах, утраченных в боях. Или сидя на диване? Так тогда оторвись от него и пройдись по своей памяти. В этих аллеях живут забытые души.
Помните, помните ту вечную пару в поцелуе возле третьего дерева? Я как-то хотел прицепить к ветке того дерева омелу.
А вечного франта – одиночку, ищущего чистую любовь? Я так и не смог переубедить его.
Извозчик с генералом в коляске. Я всегда прячусь от них, ибо мне как-то раз чуть не отрубили голову. Сажусь в серые кусты у обочины и жду, когда они проедут.
-Еха-хо-о-у-у... – Гремит голос эполет в дыму.
И снова дым, дым... И дышать тяжело.
Я ведь встретил здесь тоже любовь. Аллеи – это место для встреч.
Она шла по одной замшелой тропинке к старой церкви. Теплая, родная. Я подбежал, заговорил, и понеслось, понеслось вскачь! И тихие смешки прохожих призраков за спиной, и боевые, подкрученные усы генерала (ее дядюшки по материнской линии), и намеки на свадьбу да на детей. Я краснел, бледнел, снова краснел и вот, в ночь на Ивану Купалу, заснув в своей постели и проснувшись уже там, на аллеях, я сделал ей предложение. Стоя в сухой грязи на одном колене.
-Да, мой милый...
О, Богиня! Я готов осыпать тебя золотом и зарыть в ласках!
Церковь. Монументальное здание постройки сороковых годов. Где-то прошли красные – я видел штыки и слышал песню кровавых губ. Видно, с заседания партии...
Куполов почему-то нет и нет креста. И дымные деревья путаются в глазах.
Маленький ангел нес кольца нам на листе чертополоха. А я считал удары сердца. Невеста – красавица, да только портит ее рана от пули на плече. Наряд в секунду стал кровавым. А был нежно-розовым с золотом.
-Там-там-там-там...
Марш похоронный с не привычки выдули на трубе. И захлопали реденько в ладоши. Окон не было у церкви – провалы разбитых стен.
Услышал кукушку.
-Сколько мне жить?
-Ку... – Оборвалась эхом птичья примета.
Усатый призрак в шапке со звездой Буденовки держит ружье в одной руке. Другая – оторвана. Мясо висит клочьями.
-К худу, барин, птица эта. Долго жить будете, значит-ся.
Я согласно киваю головой, а невеста улыбается. Кто-то поднимает бокал в нашу честь и желает вечности.
И священник в кровавой рясе трясет бородой, почти срезанной штыком вместе с подбородком.
-И в мире, и в любви... И в...
Вдруг что-то тянет меня. И деревья в разрезе глаз невесты тают, горят. И рыжее пламя, и волосы женщин, и раскатистый смех генерала и мертвых гостей. И бьется, бьется сердце и замирает вдруг и обрывается в груди. Мокрые, в алой саже губы невесты.
-Милый мо-о-о-й...
Ой-ей-ой... Разгульная песня и несут меня в гроб к невесте на руках. Ложат, безвольного и ватного на смертельный яд груди женушки.
-Милый... Мой милый.
Дым режет глаза сквозь щели в гробу, и плоть тлеет так тихо и не спешно. А жена целует и ласкает нежными руками. И где-то и когда-то под стон в пьянящем угаре скрипнуло дерево, обрушилось на гроб и закрыло нас. И волк воет, и кошки скребут на душе... А может, холодно женушке-то моей?..
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
А я вот забыл свои деревья в аллее.
Губы в черемухе Навеянно Шолоховым...
Я помню тем ранним, весенним утром твои губы. Нежная кожа, родинка на щеке. Темные, расплескавшиеся на подушке волосы. Да. Ты был божеством для меня. Что же состарило тебя? Нет, времени даже, ты не позволили властвовать над собой. Весна, черемуха зацвела. Ты прижал к губам своим цветы этого дерева. Так горько было. А ты смеялся и говорил, что черемуха для тебя – знак жизни.
И когда уходил ты, взял с собой ветвь черемухи. Приподнялся на седле, сорвал, срезал острым ножом с сердца моего коричневую, пахучую ветвь. И уехал, оставив меня и «свою кровинку». Сын жался к моим коленям и с ужасом взирал на тебя, на белоснежную, дьявольскую улыбку, на белки глаз, окрашенные прожилками крови.
Цок-цок-цок…
«Цыц, цыган, тебе не спится…»
Сын уснул. Уснула мать.
А в поле, заметенном весенним, странно-кровавым снегом, лежал ты, с простреленной грудью. И все было странно. И небо, окрашенное зарей, и этот красный и липкий снег под тобой, и распускавшиеся деревья, и ты сам…
Обронил ветку черемухи где-то, приложив к губам, как пьянящий и сильный напиток. Жизни знак. Охранник-ветвь лежит теперь на пыльной дороге, переломленный точно на середине копытом лошади. Как ты. Один, один ты там, в чужом поле.
Горько-то как, горько…
По золоту драконов
Тонкая золотая нить натянута над куполом бродячего цирка. Она такая тонкая, что даже волосок жизни толще. Тесные башмачки, расшитые монетками, звенят при каждом моем шаге, а ты взираешь снизу, со зрительских рядов на мои округлые бедра и короткую, никчемную юбку. Я – красный факел на этом золоте. Я иду по лезвию ножа и по золоту нити, а ты любуешься мной, как торгаш, выбирающий лошадь. Ты можешь взять меня, да. Только ты.
Я иду-плыву только лишь для тебя. Батистовый платочек с монограммой NN – я знаю, кто ты. Ты богач. А я – бедная девушка. Ты толст, неповоротлив, алчен, пошл. Но меня это устраивает. Ведь иду я, каждый раз рискуя быть некрасивой со свернутой шеей. А ты смеешься и сладко причмокиваешь губами.
Минута, две, три – оглушительный рокот барабанов, трубы и крики, и я – в обтягивающем костюме с вышивкой-драконом. Этот дракон – моя жизнь.
Я спускаюсь, и оказывается, что шла я по золоту, накиданному на арену цирка. Две-три монеты в грудь – моя плата за твое удовольствие.
А ночью… Ночью пьянка-пирушка. И атлет, или акробат с мускулами, как все твое золото. Ночь, ночь.… И золото уже не надо, только чтобы этот зверь не пускал меня. Ночь, ночь…. Я завтра опять буду на арене лишь твоей, мой господин. За две-три монеты. Мне не надо больше.
По золоту драконов можно идти лишь для тебя.
В ту зиму снег мел не переставая, хлестая землю все новыми и новыми барханами. Ветер сходил с ума, задирая и роняя прохожих, укутанных в козьи и бобровые меха. Каждое окно было закрыто вуалью непроходимой снеговой пыли, и ледяные колючки больно впивались в кожу острыми щупальцами, проникая в кровь и остужая ее. И вся земля, вся планета, песком усыпанная добрыми дворниками, старалась препятствовать царице-зиме. Но она, бодрым маршем выстукивая на зубах людей свою песенку, шла и шла, гнала и гнала холод впереди себя, заволакивая небо со звездами.
Снежная баба во дворе превратилась в ледяную бесформенную статую. Гирлянды, развешанные в честь безымянного праздника на одном из балконов, стали свисать сосульками и дышать снеговым звоном. Тинь... Тинь... Тинь...
Под не хитрый аккомпанемент завывающего ветра и этого нудящего «тинь» в одном из обыкновенных домов горела сквозь косящий свинцом снег, одинокая звезда. Это была грошовая свеча, забытая перед сном. Свеча горела почему-то на полу. Именно так. Матовые капли превращались в глянцевые, дощатый пол скрипел и жаловался, а на рояле лежал покойник. Конечно, он сидел, и сидел на низеньком стульчике перед роялем, но как же хороши слова, обращенные эпитафией: «он лежал на рояле». Так вот. На покойнике был надета накрахмаленная рубашка со стоячим воротничком с запонками на белоснежных манжетах, черный-черный френч и черные же, в полосочку, узкие брюки. Надо сказать, выглядел покойник эффектно. Черные волосы были растрепанны, помертвевшие и уже синие губы раскрыты, а глаза... О, глаза! Смотрели ли вы когда-нибудь в глаза умершему? Такие бессмысленные для вас, но с затаенной обязательно в уголках беспричинной мыслью. Никогда не смотрите в них и не тревожьте своими любопытными взорами одухотворенное лицо покойного! Он не для вас умер и не для вас стал таким замечательным после смерти!
Не важно, кем он был, что ел на обед, с кем делил царственное ложе или шалашовый рай. Он Был, а это главное. Все остальное – так, фикция. Лишь само значение слова «был», и вот – его уже не стало!
Тинь, тинь. В комнате тепло, раскиданные газеты и разорванные письма хорошо протопили смертный одр. Бликами полуденного солнца играет огонь канкан на боку рояля. И, кажется, что с одной стороны, той, которой рояль играет зиме, он хрустально-белоснежный, а с другой, огненно – любовной, рояль становится почти нежно-розовым и даже приятным. Это самое главное, чтобы то место, где ты умираешь, было светлым и прекрасным. Это последнее воспоминание, и оно должно стать просто... Просто как чудесным и прекрасным сном! Да, да... Именно так.
А ветер воет. Как-то по-особому... Тинь, тинь... Поют, поют сосульки-гирлянды на соседнем доме.
Пройдемся по комнате. Только рояль, камин, раскиданные сорочки, кусочки сургучей, недопитый стакан чаю на замызганной салфетке на полу, разорванные бумаги, вырванный клок волос... Да, пожалуй, и все.
Наверняка, этот человек любил и ненавидел, знал и не знал, верил и предавал, но он наверняка не умел играть на рояле, ибо, зачем же тогда портить столь прекрасный, хрустально-хрупкий инструмент своей кровью! Зачем, я вас спрашиваю? Нет, этот человек не ценил красоты вещей. Вот и свеча тоже, просто приклеена к доскам на оплывающий воск.
Зачем спрашивается, пускать себе пулю в лоб и уродовать белоснежные клавиши своими мозгами? Куда практичнее яд! Но, оставим в покое бедного мертвеца. Он, видно, страдал.
Что ж... Завтра придет усатый дядя, в совершенно пустую квартиру с огромными потолками-куполами, кинет под оханье женщин циничный взгляд на потухшую свечу, на батистовый платочек мертвого джентльмена и отнимет место смерти у покойного.
Где-нибудь в недрах города, на пересечении каких-нибудь Лебедински-Курьцских, отмоют хрустальный рояль, настроят и выставят на аукцион.
Но посмотрим же дальше! Вот этот самый рояль стоит уже в другом доме! Белый, скучный, без хрусталя и без завывания ветра.
Зима-то кончилась господа. Так-то.
Черные ласки
Кладбище. Новое, свежее. И могил не много, и оградки все чищенные, крашеные. Стражник, еще не старик, у ворот в царствие мертвых. А пройдет лет пятьдесят, и будет встречать приезжих старый, прямой, как палка, дед, любящий побрехать языком да получать серебряные монеты на выпивку.
А сейчас? А сейчас тут похороны. Уже, правда, закопали умершего и приколотили гвоздями крышку гроба, дабы не выбрался на страх деревенских, упырь на третью ночь десятого воскресенья седьмого месяца.
Уже разъехались в пролетках друзья и недруги, близкие и совсем незнакомые люди, а у могилы, занесенной каскадом вялых цветов, стоит одинокая фигура в сером платье и черной вуалетке. Промакивая то и дело слезы на впалых щеках и лихорадочных глазах, она становится банальной, безутешной вдовой уездного города N или P. Но нет! Она не одна, помилуй Боже! Возле стоит симпатичный, и даже красивый мужчина средних лет, чуть касаясь пальцами ее локотка и уговаривая уйти. О, Богиня плача, вдова любимого и, надеюсь, любящего! Посмотри на него глазами Судьбы и пусть проснется совесть. Но... Женщина, разрываясь плачем, идет вслед за мужчиной к пьяному извозчику.
Цок-цок, копыта по мостовой к дому человека. Цок-цок каблучки новеньких туфель по лестнице. Цок-цок.
А там... А там бокал испанского вина и сладости Азии, персики Грузии и виноград жарких стран. Томные вздохи под потолком и шелковые чулки на спинке рассохшегося стула. И студенческие книги на столе, и вуалетка на полу. И серое платье, как символ непорочности, было расстегнуто бесстыдными пальцами любовника. Нет почему-то иконы на стене и скатерти на столе. И нет той красивой и чистой любви из романов. Да кто же виноват?
Утром пойди к покойнику-упырю да попроси прощенья. Может и простит муж безутешную вдову.
Дымные аллеи
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими, с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
Стеклянными или из чистейшей слезы. С лиловыми или кровавыми листьями. Что ж такое эти аллеи? Это – сон. Память о годах, утраченных в боях. Или сидя на диване? Так тогда оторвись от него и пройдись по своей памяти. В этих аллеях живут забытые души.
Помните, помните ту вечную пару в поцелуе возле третьего дерева? Я как-то хотел прицепить к ветке того дерева омелу.
А вечного франта – одиночку, ищущего чистую любовь? Я так и не смог переубедить его.
Извозчик с генералом в коляске. Я всегда прячусь от них, ибо мне как-то раз чуть не отрубили голову. Сажусь в серые кусты у обочины и жду, когда они проедут.
-Еха-хо-о-у-у... – Гремит голос эполет в дыму.
И снова дым, дым... И дышать тяжело.
Я ведь встретил здесь тоже любовь. Аллеи – это место для встреч.
Она шла по одной замшелой тропинке к старой церкви. Теплая, родная. Я подбежал, заговорил, и понеслось, понеслось вскачь! И тихие смешки прохожих призраков за спиной, и боевые, подкрученные усы генерала (ее дядюшки по материнской линии), и намеки на свадьбу да на детей. Я краснел, бледнел, снова краснел и вот, в ночь на Ивану Купалу, заснув в своей постели и проснувшись уже там, на аллеях, я сделал ей предложение. Стоя в сухой грязи на одном колене.
-Да, мой милый...
О, Богиня! Я готов осыпать тебя золотом и зарыть в ласках!
Церковь. Монументальное здание постройки сороковых годов. Где-то прошли красные – я видел штыки и слышал песню кровавых губ. Видно, с заседания партии...
Куполов почему-то нет и нет креста. И дымные деревья путаются в глазах.
Маленький ангел нес кольца нам на листе чертополоха. А я считал удары сердца. Невеста – красавица, да только портит ее рана от пули на плече. Наряд в секунду стал кровавым. А был нежно-розовым с золотом.
-Там-там-там-там...
Марш похоронный с не привычки выдули на трубе. И захлопали реденько в ладоши. Окон не было у церкви – провалы разбитых стен.
Услышал кукушку.
-Сколько мне жить?
-Ку... – Оборвалась эхом птичья примета.
Усатый призрак в шапке со звездой Буденовки держит ружье в одной руке. Другая – оторвана. Мясо висит клочьями.
-К худу, барин, птица эта. Долго жить будете, значит-ся.
Я согласно киваю головой, а невеста улыбается. Кто-то поднимает бокал в нашу честь и желает вечности.
И священник в кровавой рясе трясет бородой, почти срезанной штыком вместе с подбородком.
-И в мире, и в любви... И в...
Вдруг что-то тянет меня. И деревья в разрезе глаз невесты тают, горят. И рыжее пламя, и волосы женщин, и раскатистый смех генерала и мертвых гостей. И бьется, бьется сердце и замирает вдруг и обрывается в груди. Мокрые, в алой саже губы невесты.
-Милый мо-о-о-й...
Ой-ей-ой... Разгульная песня и несут меня в гроб к невесте на руках. Ложат, безвольного и ватного на смертельный яд груди женушки.
-Милый... Мой милый.
Дым режет глаза сквозь щели в гробу, и плоть тлеет так тихо и не спешно. А жена целует и ласкает нежными руками. И где-то и когда-то под стон в пьянящем угаре скрипнуло дерево, обрушилось на гроб и закрыло нас. И волк воет, и кошки скребут на душе... А может, холодно женушке-то моей?..
Помнишь ли ты, читатель, дымные аллеи из своих снов? Такие далекие и близкие, серые и белые. Может быть, в твоих снах деревья были большими и майскими с распустившимися почками, а может, низкими и вялыми.
А я вот забыл свои деревья в аллее.
Губы в черемухе Навеянно Шолоховым...
Я помню тем ранним, весенним утром твои губы. Нежная кожа, родинка на щеке. Темные, расплескавшиеся на подушке волосы. Да. Ты был божеством для меня. Что же состарило тебя? Нет, времени даже, ты не позволили властвовать над собой. Весна, черемуха зацвела. Ты прижал к губам своим цветы этого дерева. Так горько было. А ты смеялся и говорил, что черемуха для тебя – знак жизни.
И когда уходил ты, взял с собой ветвь черемухи. Приподнялся на седле, сорвал, срезал острым ножом с сердца моего коричневую, пахучую ветвь. И уехал, оставив меня и «свою кровинку». Сын жался к моим коленям и с ужасом взирал на тебя, на белоснежную, дьявольскую улыбку, на белки глаз, окрашенные прожилками крови.
Цок-цок-цок…
«Цыц, цыган, тебе не спится…»
Сын уснул. Уснула мать.
А в поле, заметенном весенним, странно-кровавым снегом, лежал ты, с простреленной грудью. И все было странно. И небо, окрашенное зарей, и этот красный и липкий снег под тобой, и распускавшиеся деревья, и ты сам…
Обронил ветку черемухи где-то, приложив к губам, как пьянящий и сильный напиток. Жизни знак. Охранник-ветвь лежит теперь на пыльной дороге, переломленный точно на середине копытом лошади. Как ты. Один, один ты там, в чужом поле.
Горько-то как, горько…
По золоту драконов
Тонкая золотая нить натянута над куполом бродячего цирка. Она такая тонкая, что даже волосок жизни толще. Тесные башмачки, расшитые монетками, звенят при каждом моем шаге, а ты взираешь снизу, со зрительских рядов на мои округлые бедра и короткую, никчемную юбку. Я – красный факел на этом золоте. Я иду по лезвию ножа и по золоту нити, а ты любуешься мной, как торгаш, выбирающий лошадь. Ты можешь взять меня, да. Только ты.
Я иду-плыву только лишь для тебя. Батистовый платочек с монограммой NN – я знаю, кто ты. Ты богач. А я – бедная девушка. Ты толст, неповоротлив, алчен, пошл. Но меня это устраивает. Ведь иду я, каждый раз рискуя быть некрасивой со свернутой шеей. А ты смеешься и сладко причмокиваешь губами.
Минута, две, три – оглушительный рокот барабанов, трубы и крики, и я – в обтягивающем костюме с вышивкой-драконом. Этот дракон – моя жизнь.
Я спускаюсь, и оказывается, что шла я по золоту, накиданному на арену цирка. Две-три монеты в грудь – моя плата за твое удовольствие.
А ночью… Ночью пьянка-пирушка. И атлет, или акробат с мускулами, как все твое золото. Ночь, ночь.… И золото уже не надо, только чтобы этот зверь не пускал меня. Ночь, ночь…. Я завтра опять буду на арене лишь твоей, мой господин. За две-три монеты. Мне не надо больше.
По золоту драконов можно идти лишь для тебя.
пятница, 31 октября 2008
Эм и Эш.
Посмотри на меня.
Посмотри на мои сияющие серебром глаза - слезы застыли криталликами горных пород хрусталя.
Ice Girl.
Всего лишь, Ice Girl...
Эм и Эш.
11 медосмотр - убиться.
И еще хочу белый шоколад.
И еще хочу белый шоколад.
Эм и Эш.
Что закусывать шоколадом
Самое значимое замечание, что у дорогих марок вин и шоколада предельно много общего. К примеру, они изготовлены из подлинных компонентов и без них не обходится ни одно солидное торжество. При этом, хороший шоколад, как, собственно и вино становиться ценнее со временем. Главное, чтобы эти два продукта не затмевали, а восполняли вкусовые качества друг друга. Вот и поговорим о сочетании этого «коктейля».
Начнем с белого шоколада, он слывет прекрасным товарищем мускатных вин, при этом белых. Мускаты, как известно, славятся своей легкостью и игривостью, поэтому они прекрасно оттеняют мягкий сливочный вкус шоколада. При этом ассортимент такого рода вина предельно широкий, от ароматных итальянских до крепленых французских вин. Также белый шоколад прекрасно подходит к фруктовому пиву, к примеру, известному бельгийскому. Часто этот шоколад подают вместе с фруктами либо же ягодами, получается неплохая комбинация. Если делают такой своеобразный «коктейль», то гениальным решением будет полусладкое белое вино. Вина со вкусом карамели также считаются незаменимым дополнением белым сластям.
Европейцы предпочитают молочный и сливочный шоколад, поскольку он не такой сладкий в отличии от белого. Самым оптимальным вариантом к такому шоколаду будут вина с оттенками сухофруктов либо же пряностей. Здесь можно упомянуть французские сотерны и итальянские "Вин санто". А вот если ваш выбор пал на сливочные шоколадные трюфеля, то незаменимым дополнением будут ликеры с таким же вкусовым решением. Самым верным решением для элитного черного шоколада будут хорошие спиртные напитки, в том числе и крепкие. Очень часто сотоварищем горького шоколада на столе есть ликеры с миндальным либо же кофейным вкусом и ароматом. Выдержанный ром и односолодовый виски также прекрасно подходит к ароматной горечи черной сласти. Самым главным условием этих напитков есть фруктовый тон с элегантным оттенком дымка. А вот самой аристократичной парой был признан дуэт шоколада и коньяка.
А вообще, вот он, этот самый сайт: www.shokoladnibym.com/
Самое значимое замечание, что у дорогих марок вин и шоколада предельно много общего. К примеру, они изготовлены из подлинных компонентов и без них не обходится ни одно солидное торжество. При этом, хороший шоколад, как, собственно и вино становиться ценнее со временем. Главное, чтобы эти два продукта не затмевали, а восполняли вкусовые качества друг друга. Вот и поговорим о сочетании этого «коктейля».
Начнем с белого шоколада, он слывет прекрасным товарищем мускатных вин, при этом белых. Мускаты, как известно, славятся своей легкостью и игривостью, поэтому они прекрасно оттеняют мягкий сливочный вкус шоколада. При этом ассортимент такого рода вина предельно широкий, от ароматных итальянских до крепленых французских вин. Также белый шоколад прекрасно подходит к фруктовому пиву, к примеру, известному бельгийскому. Часто этот шоколад подают вместе с фруктами либо же ягодами, получается неплохая комбинация. Если делают такой своеобразный «коктейль», то гениальным решением будет полусладкое белое вино. Вина со вкусом карамели также считаются незаменимым дополнением белым сластям.
Европейцы предпочитают молочный и сливочный шоколад, поскольку он не такой сладкий в отличии от белого. Самым оптимальным вариантом к такому шоколаду будут вина с оттенками сухофруктов либо же пряностей. Здесь можно упомянуть французские сотерны и итальянские "Вин санто". А вот если ваш выбор пал на сливочные шоколадные трюфеля, то незаменимым дополнением будут ликеры с таким же вкусовым решением. Самым верным решением для элитного черного шоколада будут хорошие спиртные напитки, в том числе и крепкие. Очень часто сотоварищем горького шоколада на столе есть ликеры с миндальным либо же кофейным вкусом и ароматом. Выдержанный ром и односолодовый виски также прекрасно подходит к ароматной горечи черной сласти. Самым главным условием этих напитков есть фруктовый тон с элегантным оттенком дымка. А вот самой аристократичной парой был признан дуэт шоколада и коньяка.
А вообще, вот он, этот самый сайт: www.shokoladnibym.com/
Эм и Эш.
И по шут мне, что он - странный!
Эм и Эш.
Начнем с того, выходные летят к чертям, отчего наиболее обидно. Вернее, суббота и воскресенье, понедельник и вторник безраздельно мои.
Но завтра еще и уборка, завтра еще и дом с родителями.
С мамой.
Одна радость - по ночам я смогу быть, пока не усну, все-таки - выходные, но вот обидно почему-то до слез, что не 4 дня - мои.
Но это так.
И еще - ЕСЛИ Я СПРАШИВАЮ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ЛИБО ОТВЕЧАЙТЕ, ЛИБО НЕ СТРОЙТЕ ИЗ СЕБЯ ТОГО, КТО "ПРОСТО ОБМОЛВИЛСЯ" (я не о сне, брат)!
Потому что раздрожает, епть.
Потом еще Аку, который не может никак успокоиться, о как приятно получаться признание в том, что тебя ненавидят, дэсу.
Информатика прошла не так плохо, как я понадеялся вначале...
Вот отдохну, все сделаю, и проснется позитив)))
Но завтра еще и уборка, завтра еще и дом с родителями.
С мамой.
Одна радость - по ночам я смогу быть, пока не усну, все-таки - выходные, но вот обидно почему-то до слез, что не 4 дня - мои.
Но это так.
И еще - ЕСЛИ Я СПРАШИВАЮ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ЛИБО ОТВЕЧАЙТЕ, ЛИБО НЕ СТРОЙТЕ ИЗ СЕБЯ ТОГО, КТО "ПРОСТО ОБМОЛВИЛСЯ" (я не о сне, брат)!
Потому что раздрожает, епть.
Потом еще Аку, который не может никак успокоиться, о как приятно получаться признание в том, что тебя ненавидят, дэсу.
Информатика прошла не так плохо, как я понадеялся вначале...
Вот отдохну, все сделаю, и проснется позитив)))
вторник, 28 октября 2008
Эм и Эш.
*Хихикает и бьет по столу кулаком*
Я идиот, я знаю)))
Я идиот, я знаю)))
Эм и Эш.
Брат, тебе, только не принимай на свой счет, хоть я и взял образ с твоей фотосессии.
Тихий голосок маленькой девочки.
-Опять и опять...
Теплая ладошка возьмется за твою ладонь, поведет по мозаичной дорожке к луне - синей и блестящей, словно паетка на одеждах Бога, на кромке его платья - белого и воздушного платья вселенского креста-страдания.
-Поиграй со мной!
Шажки-каблучки по дороге, где ямки будут уложены мелкими косточками неизвестных истеленных тел, и кусочки бинтов с их голых черепов будут пропитаны изъдеными червями запахами прелости, сырости и гнили.
Но все будет сухо, все в пределах допустимой нормы облучения радиации, и мальчик на крыше, принимающий спутниковые сигналы от инопланетных космических кораблей, посмотрит удивленно в небо, на северное сияние, по которой ты пойдешь к луне.
Вот - калейдоскоп.
Кто-то символично выкинул в нем, встряхнув, круг - и ты кружишься, идешь по колесу, вверх и вниз, влево и вправо, головой вниз, шарф с твоей шеи падает вниз, едва-едва цепляясь концами за твои волосы, синие глаза - яркие и ясные посмотрят с воодушевлением на новый виток круга - только проекция.
-Всегда, всегда... Да?..
Кудряшки покажутся на голове девочки такими милыми для тебя, что ты - улыбнувшись, с ямочками на щечках, даже не почувствуешь струйку крови, капающую с твоего чела на черные ресницы и плечи - терновый венец жмет, сжимает, по пути сухого листопада, где вы с девочкой, держащей ярко-красный зонт, гуляете по ним, под ядовитыми деревьями.
-Сюда, сюда!..
Клетчатый плащ, черный шарф, синие глаза, руки, без перчаток, тянущиеся к девочке и обнимающие ее, неожиданно схватят пустоту, подошвы ботиночек окажутся по щиколотку в острой листве-бритве, путь к луне вдруг отодвинется, а удивленно моргать не придется - рассыпавшись на сухие частички прошлогодних листьев, увидишь лишь в старой съемке свою улыбку, деревья, цветующее, сквозь кроны их, солнце, яркие глаза спутницы твоей, ее мизинцик на своем - в знак укрепления дружбы...
И умрешь, с венком на голове, с улыбкой на устах, заснув в Вечном Лесу.
Тихий голосок маленькой девочки.
-Опять и опять...
Теплая ладошка возьмется за твою ладонь, поведет по мозаичной дорожке к луне - синей и блестящей, словно паетка на одеждах Бога, на кромке его платья - белого и воздушного платья вселенского креста-страдания.
-Поиграй со мной!
Шажки-каблучки по дороге, где ямки будут уложены мелкими косточками неизвестных истеленных тел, и кусочки бинтов с их голых черепов будут пропитаны изъдеными червями запахами прелости, сырости и гнили.
Но все будет сухо, все в пределах допустимой нормы облучения радиации, и мальчик на крыше, принимающий спутниковые сигналы от инопланетных космических кораблей, посмотрит удивленно в небо, на северное сияние, по которой ты пойдешь к луне.
Вот - калейдоскоп.
Кто-то символично выкинул в нем, встряхнув, круг - и ты кружишься, идешь по колесу, вверх и вниз, влево и вправо, головой вниз, шарф с твоей шеи падает вниз, едва-едва цепляясь концами за твои волосы, синие глаза - яркие и ясные посмотрят с воодушевлением на новый виток круга - только проекция.
-Всегда, всегда... Да?..
Кудряшки покажутся на голове девочки такими милыми для тебя, что ты - улыбнувшись, с ямочками на щечках, даже не почувствуешь струйку крови, капающую с твоего чела на черные ресницы и плечи - терновый венец жмет, сжимает, по пути сухого листопада, где вы с девочкой, держащей ярко-красный зонт, гуляете по ним, под ядовитыми деревьями.
-Сюда, сюда!..
Клетчатый плащ, черный шарф, синие глаза, руки, без перчаток, тянущиеся к девочке и обнимающие ее, неожиданно схватят пустоту, подошвы ботиночек окажутся по щиколотку в острой листве-бритве, путь к луне вдруг отодвинется, а удивленно моргать не придется - рассыпавшись на сухие частички прошлогодних листьев, увидишь лишь в старой съемке свою улыбку, деревья, цветующее, сквозь кроны их, солнце, яркие глаза спутницы твоей, ее мизинцик на своем - в знак укрепления дружбы...
И умрешь, с венком на голове, с улыбкой на устах, заснув в Вечном Лесу.
Эм и Эш.
Хм... Знаешь, братик, я сегодня долго думал над словами "что-то ушло", пока 3,5 часа писал тебе пост, потому он и вышел корявым, что не о том думал, а пошлые мысли в голову не лезли=)))
Палевно писать здесь то, что ушло, и такая причина дикая и смешная - я говорю о том, что ушло с моей стороны и почему, про твою сторону я , естественно, не уведомлен)))
Хм... В аське забуду сказать, скажу так, чтобы ты понял лишь.
Я перестал себя играть, как того, кем представился... Не в игровом смысле, а в жизненном.
И потому я могу найти лишь часть того, что было, но не цельную картинку того состояния - прочитывал посты на улицах и в коридорах.
Не могу придумать нового образа, потому что старый полностью упал. Вернее, мне нет нужды его больше для тебя играть.
Палевно писать здесь то, что ушло, и такая причина дикая и смешная - я говорю о том, что ушло с моей стороны и почему, про твою сторону я , естественно, не уведомлен)))
Хм... В аське забуду сказать, скажу так, чтобы ты понял лишь.
Я перестал себя играть, как того, кем представился... Не в игровом смысле, а в жизненном.
И потому я могу найти лишь часть того, что было, но не цельную картинку того состояния - прочитывал посты на улицах и в коридорах.
Не могу придумать нового образа, потому что старый полностью упал. Вернее, мне нет нужды его больше для тебя играть.
понедельник, 27 октября 2008
Эм и Эш.
Почему-то стал бояться учебы.
Много так сдавать всего с декабре-январе...
Вот читаю, а надо ли, поможет ли, я ведь не могу все запомнить, слишком много информации, слишком много...
Трясусь сижу - временное, проходит)))
Много так сдавать всего с декабре-январе...
Вот читаю, а надо ли, поможет ли, я ведь не могу все запомнить, слишком много информации, слишком много...
Трясусь сижу - временное, проходит)))
Эм и Эш.
Одна история
I
Этот мальчик был опасен для нас.
Он скрылся. Ушел, растворился.
Мы искали его долгих два года.
И нашли.
В Академии Наями, где он уже успел обзавестись другом. Высокий брюнет с темными глазами.
Когда он пришел к нам сам, этот брюнет, он все понял.
Он знал, мы – убьем светловолосого мальчишку. Выбора не было. Он не успел предупредить, схватить и умчаться на край света…
И тогда, на крыше, когда выхода больше не было…. Он сделал выбор. Он не оставил его.
II
Когда мы стояли там, на крыше, под голубым и высоким небом, я думал лишь, что ему до безумия идет это небо и это солнце. Словно он опять играет на скрипке, как там, на берегу реки. Или как он наливает в высокий бокал сочное вино, цвета вишни. Или как смотрит, снисходительно порой, говорит тихо, но резко, нежно, но холодно. Что я знаю в нем? Эту улыбку, тонкие губы. Темно-каштановые, вьющиеся волосы до плеч. Очки-половинки на прямом носу, тонкие пальцы художника. Его игру в ту темную и холодную ночь в праздничном зале Академии для выпускников. Или дуэль за честь безвестной мне, незнакомой женщины. Когда он ушел на несколько дней, я не мог найти себе места. Я думал, что умру без него.
Как же он забавно морщится, слыша мой заразительный смех, как небрежно отзывается о тех, кого презирает. Сколько он прожил уже? Я не знаю. Я ничего о нем не знаю. Я когда-нибудь обязательно расскажу ему, как плакал, когда он внезапно ушел. Но не сейчас.… Потом.… Когда-нибудь потом.
Я повернул голову, сжал его руку сильнее.
III
Когда звезды так ярко светят и луна бросает широкую полосу на темную и пустынную дорогу, я вспоминаю тех двоих, что учились в Академии в тот год. Один из них – высокий, с темными, кудрявыми волосами до самых плеч, элегантный, всегда в классической рубашке и брюках. Он любил искусство во всех его проявлениях, он играл на скрипке и фортепьяно, он прекрасно пел и танцевал. Он был до безумия обаятельным и обворожительным и сводил нас всех с ума. Он был тверд, как скала, опасен, как хищник, притаившийся во тьме. Он был морем – бушующим, неспокойным, и волны жизни разбивались о его всегда печальные и теплые глаза цвета виски. Он никому не позволял ломать себя, никому и никогда не рассказывал, как порою бывает трудно жить на свете. Сколько я помню его, он всегда рисовал. В пухлой папке лежали листы с черно-белыми карандашными набросками и яркие, сочные картины, в которых сделан последний мазок кистью. За ним готовы были идти все, кого бы он ни позвал, он был со всеми приветлив, но холоден, обаятелен, но точно знающий, когда показать свои когти. Он не любил солнце, не любил птиц. Он не любил ничего, что бы, наверное, напоминало ему о прежних его днях. Лишь одного из всех нас он взял с собой, и я не знаю, куда ушли они.
Второй ученик был года на три младше его. Худенький, гибкий, как тростник, парнишка. Светлые волосы обрамляли узкое лицо, челка, неровная, длинная, вечно мешала. Он так беззаботно и заразительно смеялся, что даже у друга своего, серьезного и спокойного, вызывал взрывы хохота. Светло-голубые, яркие, прекрасные глаза никогда не знали печалей, никогда не ведали горестей. Они были обращены в небо, туда, где так празднично всегда было. Девушкам он дарил цветы и конфеты, с парнями шутил и ходил на вечеринки. И лишь раз я видела его плачущего, там, на крыше, когда друг ушел в одну из ночей.
Они были похожи на любовников, на влюбленную безумно друг в друга пару. Они улыбались, смотря друг другу в глаза и читая мысли. Светловолосый парнишка иногда подкрадывался сзади, «нападал» на друга, и тот, усмехаясь, постепенно расцветал, как те розы, что были и мне подарены.
Кажется, они хотели открыть собственное дело, бар или клуб… Я не знаю.
И только когда в Академии появились те странные люди, и друзья прямо на уроке выбежали из кабинета и помчались к лестнице на крышу, молчаливые, серьезные, я поняла, что случится самое страшное.
И когда мы появились там, под синим небом и солнцем, мы увидели, как они держатся за руки на самом краю. Пришедшие люди что-то говорили, убеждали, насмехались. Но те двое, разные и в то же время удивительно сочетающиеся, молчали и чему-то улыбались.
Словно рассыпанный хрусталь, словно алая роза. Прекрасны, опасны своими острыми краями и отравленными шипами, словно братья, они развели руки, отступили на шаг и упали.
Я знаю. Где бы, они не были. Они счастливы.
IV
Эти две фигуры, стремительно приближающиеся к земле.… Их уже ждали внизу. Там собралась порядочная толпа из учеников Академии. Широкий, брезгливый круг.
А они… Они летели, светлый и темный, как две птицы.
И когда к ним, разбитым, в крови, подошли ближе, увидели, как черная птица сжимает в последних, отчаянных объятьях светлую. И кудри каштановых волос были все в крови, а платина почернела, перестала быть такой… Живой и яркой.
Глаза цвета виски были закрыты. Тонкие губы улыбались дерзко и насмешливо.
Но голубые глаза того паренька. Я никогда не забуду их. Они были…. Как небо. И смотрели в это небо, и улыбались свободе. Но отчего эти слезы? Маленькие капельки на длинных ресницах.
Счастье требует слез.
V
Что я знаю о нем?
Он похож на небо, на солнце. Он так не похож на меня. Светлые волосы, цвета платины, непослушные, взъерошенные. Его обаяние, смех, оптимизм, - все это влечет меня к нему, заставляет укрыть его от всех невзгод. Защитить, подарить тепло и уют.
Голубые глаза порой становятся темно-синими. Когда я видел такие? Когда он плакал, вспоминая во сне свою короткую жизнь. Когда я ушел, он, наверное, не плакал обо мне. Не знаю…
Что я знаю о нем?
Что он молод, но уже не наивен. Что он горд, но великодушен. Что он любит звезды и луну, любит море и чаек, кружащих над ним.
Он хочет любить и быть любимым.
И он безумно, просто дико любит жизнь. Он любил жизнь, так будет правильнее.
Я помню, как он злился на мою холодность, как старался сломать мой ледяной панцирь, растопить простой, дружеской лаской и сочувствием.
Прости, что был груб. Прости, что лишь совсем немного был рядом. Что уехал тогда, в темную ночь и приехал совсем другим. Ты ведь был рад? Я и сам не знаю, почему стал таким. Соскучился, наверное…
Или понял, что бежать некуда и тебя убьют. Ты не знаешь, я ведь мог уйти. Ты просто знаешь и видишь, что я здесь. Ты считаешь, что так и должно быть. Но разве.… У меня был выбор?
Прости меня, мальчик мой.
Ты видишь, видишь, я улыбаюсь?
Мы упадем вместе, я обещаю…. Я не отпущу тебя…
VI
-Я знаю, ты не смог отпустить меня. – Смеется светловолосый.
-Да.
-Прости меня. Прости за все то, что я сделал! Прости меня! – Слезы на глазах.
-Мальчик, глупый, глупый мальчик. – Теплый поцелуй в платине волос. – У меня не было выбора.
Парень в очках-половинках укрыл юношу теплым плащом со своих плеч.
-Пойдем…
-Знаешь.… Когда ты ушел. Я плакал.
I
Этот мальчик был опасен для нас.
Он скрылся. Ушел, растворился.
Мы искали его долгих два года.
И нашли.
В Академии Наями, где он уже успел обзавестись другом. Высокий брюнет с темными глазами.
Когда он пришел к нам сам, этот брюнет, он все понял.
Он знал, мы – убьем светловолосого мальчишку. Выбора не было. Он не успел предупредить, схватить и умчаться на край света…
И тогда, на крыше, когда выхода больше не было…. Он сделал выбор. Он не оставил его.
II
Когда мы стояли там, на крыше, под голубым и высоким небом, я думал лишь, что ему до безумия идет это небо и это солнце. Словно он опять играет на скрипке, как там, на берегу реки. Или как он наливает в высокий бокал сочное вино, цвета вишни. Или как смотрит, снисходительно порой, говорит тихо, но резко, нежно, но холодно. Что я знаю в нем? Эту улыбку, тонкие губы. Темно-каштановые, вьющиеся волосы до плеч. Очки-половинки на прямом носу, тонкие пальцы художника. Его игру в ту темную и холодную ночь в праздничном зале Академии для выпускников. Или дуэль за честь безвестной мне, незнакомой женщины. Когда он ушел на несколько дней, я не мог найти себе места. Я думал, что умру без него.
Как же он забавно морщится, слыша мой заразительный смех, как небрежно отзывается о тех, кого презирает. Сколько он прожил уже? Я не знаю. Я ничего о нем не знаю. Я когда-нибудь обязательно расскажу ему, как плакал, когда он внезапно ушел. Но не сейчас.… Потом.… Когда-нибудь потом.
Я повернул голову, сжал его руку сильнее.
III
Когда звезды так ярко светят и луна бросает широкую полосу на темную и пустынную дорогу, я вспоминаю тех двоих, что учились в Академии в тот год. Один из них – высокий, с темными, кудрявыми волосами до самых плеч, элегантный, всегда в классической рубашке и брюках. Он любил искусство во всех его проявлениях, он играл на скрипке и фортепьяно, он прекрасно пел и танцевал. Он был до безумия обаятельным и обворожительным и сводил нас всех с ума. Он был тверд, как скала, опасен, как хищник, притаившийся во тьме. Он был морем – бушующим, неспокойным, и волны жизни разбивались о его всегда печальные и теплые глаза цвета виски. Он никому не позволял ломать себя, никому и никогда не рассказывал, как порою бывает трудно жить на свете. Сколько я помню его, он всегда рисовал. В пухлой папке лежали листы с черно-белыми карандашными набросками и яркие, сочные картины, в которых сделан последний мазок кистью. За ним готовы были идти все, кого бы он ни позвал, он был со всеми приветлив, но холоден, обаятелен, но точно знающий, когда показать свои когти. Он не любил солнце, не любил птиц. Он не любил ничего, что бы, наверное, напоминало ему о прежних его днях. Лишь одного из всех нас он взял с собой, и я не знаю, куда ушли они.
Второй ученик был года на три младше его. Худенький, гибкий, как тростник, парнишка. Светлые волосы обрамляли узкое лицо, челка, неровная, длинная, вечно мешала. Он так беззаботно и заразительно смеялся, что даже у друга своего, серьезного и спокойного, вызывал взрывы хохота. Светло-голубые, яркие, прекрасные глаза никогда не знали печалей, никогда не ведали горестей. Они были обращены в небо, туда, где так празднично всегда было. Девушкам он дарил цветы и конфеты, с парнями шутил и ходил на вечеринки. И лишь раз я видела его плачущего, там, на крыше, когда друг ушел в одну из ночей.
Они были похожи на любовников, на влюбленную безумно друг в друга пару. Они улыбались, смотря друг другу в глаза и читая мысли. Светловолосый парнишка иногда подкрадывался сзади, «нападал» на друга, и тот, усмехаясь, постепенно расцветал, как те розы, что были и мне подарены.
Кажется, они хотели открыть собственное дело, бар или клуб… Я не знаю.
И только когда в Академии появились те странные люди, и друзья прямо на уроке выбежали из кабинета и помчались к лестнице на крышу, молчаливые, серьезные, я поняла, что случится самое страшное.
И когда мы появились там, под синим небом и солнцем, мы увидели, как они держатся за руки на самом краю. Пришедшие люди что-то говорили, убеждали, насмехались. Но те двое, разные и в то же время удивительно сочетающиеся, молчали и чему-то улыбались.
Словно рассыпанный хрусталь, словно алая роза. Прекрасны, опасны своими острыми краями и отравленными шипами, словно братья, они развели руки, отступили на шаг и упали.
Я знаю. Где бы, они не были. Они счастливы.
IV
Эти две фигуры, стремительно приближающиеся к земле.… Их уже ждали внизу. Там собралась порядочная толпа из учеников Академии. Широкий, брезгливый круг.
А они… Они летели, светлый и темный, как две птицы.
И когда к ним, разбитым, в крови, подошли ближе, увидели, как черная птица сжимает в последних, отчаянных объятьях светлую. И кудри каштановых волос были все в крови, а платина почернела, перестала быть такой… Живой и яркой.
Глаза цвета виски были закрыты. Тонкие губы улыбались дерзко и насмешливо.
Но голубые глаза того паренька. Я никогда не забуду их. Они были…. Как небо. И смотрели в это небо, и улыбались свободе. Но отчего эти слезы? Маленькие капельки на длинных ресницах.
Счастье требует слез.
V
Что я знаю о нем?
Он похож на небо, на солнце. Он так не похож на меня. Светлые волосы, цвета платины, непослушные, взъерошенные. Его обаяние, смех, оптимизм, - все это влечет меня к нему, заставляет укрыть его от всех невзгод. Защитить, подарить тепло и уют.
Голубые глаза порой становятся темно-синими. Когда я видел такие? Когда он плакал, вспоминая во сне свою короткую жизнь. Когда я ушел, он, наверное, не плакал обо мне. Не знаю…
Что я знаю о нем?
Что он молод, но уже не наивен. Что он горд, но великодушен. Что он любит звезды и луну, любит море и чаек, кружащих над ним.
Он хочет любить и быть любимым.
И он безумно, просто дико любит жизнь. Он любил жизнь, так будет правильнее.
Я помню, как он злился на мою холодность, как старался сломать мой ледяной панцирь, растопить простой, дружеской лаской и сочувствием.
Прости, что был груб. Прости, что лишь совсем немного был рядом. Что уехал тогда, в темную ночь и приехал совсем другим. Ты ведь был рад? Я и сам не знаю, почему стал таким. Соскучился, наверное…
Или понял, что бежать некуда и тебя убьют. Ты не знаешь, я ведь мог уйти. Ты просто знаешь и видишь, что я здесь. Ты считаешь, что так и должно быть. Но разве.… У меня был выбор?
Прости меня, мальчик мой.
Ты видишь, видишь, я улыбаюсь?
Мы упадем вместе, я обещаю…. Я не отпущу тебя…
VI
-Я знаю, ты не смог отпустить меня. – Смеется светловолосый.
-Да.
-Прости меня. Прости за все то, что я сделал! Прости меня! – Слезы на глазах.
-Мальчик, глупый, глупый мальчик. – Теплый поцелуй в платине волос. – У меня не было выбора.
Парень в очках-половинках укрыл юношу теплым плащом со своих плеч.
-Пойдем…
-Знаешь.… Когда ты ушел. Я плакал.
Эм и Эш.
1. Расскажу случайный факт о вас.
2. Скажу, какая песня/фильм ассоциируется у меня с вами.
3. Скажу что-то, что будет иметь смысл только для нас двоих.
4. Расскажу свое первое воспоминание о вас.
5. Спрошу у вас что-то, что всегда хотел знать о вас.
6. Цвет и запах, которые у меня ассоциируются с вами.
7. Назову предмет, животное, с которым вы у меня ассоциируетесь.
8. Если я это сделаю, вы повесите эту игру на своей странице.
...
2. Скажу, какая песня/фильм ассоциируется у меня с вами.
3. Скажу что-то, что будет иметь смысл только для нас двоих.
4. Расскажу свое первое воспоминание о вас.
5. Спрошу у вас что-то, что всегда хотел знать о вас.
6. Цвет и запах, которые у меня ассоциируются с вами.
7. Назову предмет, животное, с которым вы у меня ассоциируетесь.
8. Если я это сделаю, вы повесите эту игру на своей странице.
...
Эм и Эш.
Написано ночью, в порыве любви, давно, когда только Мара - 220V начала крутиться в моем мозгу...
Я не знаю тчоной даты написания, но по некотоырм фразам догадываюсь, что это было в приступе гурсти, уже в конце лета - последние числа авгута или первые - осени.
Кстати дико нравится сочетание слов - анемон-музыка. Сам не знаю, почему... Если плеставить красный и синюю музыку...
понял, что стал писать по-иному. Это - самая душа, но как же она была... Я изменился немного, чуть повзросел, спаисбо брату, ну а это явно написано было ему. Все-таки... После двух последних проз писать это... Ам, это дикость! И это до безумия пошло. И дорого до омерзения. Потому что - было.
А еще несочетаемость времен в предложении ужасное кое-где..
Пишу этот коммент самому себе по мере перепечатываения.
Пооооооооошло.... О чем я думал?
Лучше не думать об этом точно.
Однозначно все не так сейчас.
И я рад...
А вот где рассыпемся на песок уже мы - явно пересмотрел 5 сантиметров в секунду...
Когда падает ваза - явно был пик в музыке...
Maybe I, maybe you
Ты знаешь, почему лед? Потому что он - стихийное зеркало.
Лишь в нем возможно увидеть другую стихи.и вырезать ее имя в стеклянном дворце. Лед может заморозить ветер, но тогда он опадет и рассыпется в алмазной клетке, и нужны десятилетия. А было всего лишь лето в Туманном Альбионе, где мы путались в поалх плаща, говоря о грязном мире и власти, приправляя все это беспокойствием за друг друга. Судьба, по моему мнению. Я ведь обещал многое, ты помнишь?И ощущение, что похожи. Жаль, не огонь. Он бы не позволял тебе мерзнуть. И я согрелся, лишь когда ушел, и, ощущение, что я - один из шлейфа, не покидало меня. С цветком анемона. Ожидание музыки. Я очень замерз, пока спал. Пока старался пережить зиму. Скорпионс "Может я, может ты".
220
Звуки фортепьяно раздавались где-то за окном, за стеклом из тонкого хрусталя, где на улцие рассыпались песком провода и деревья, таяли песчинками люди в темноте переулков, а на ярком солнце умиралди собаки, пожав хвосты и пытаясь намочить сухие языки водой из уличных труб.
А в квартире было душно, и прсотыни смяты под беспокойными двумя телами, котоыре и не думали становиться песком...
Тишина светила огнем в конце мыслей, и звук поцелуя казался оыбкновенно-улыбчивым, и сигаретный дым тянулся к потолку, разбавляя воздух запахом горького и сердитого, и шелк был нагретым, как подоконник, на который обокатился, а клавиши не выдерживали наплыва эмоций от двухсот двадцати, что били током, стоило лишь коснуться.
И чашка кофе летала на пол, и падали простыни на свтелый ковер, и со стола неслась осколками ваза с лилиями. случайно задетая в неожиданности знакомых любовников.
Все было так пошло-обыкновенно, и руки скреплены руками, пока губы не коснутся шеи и не отпустят, напевая серенадой силу агонии чувств, котоырк не успеваешь записать, и сладко болит и молит. и утренним свтеом морачить глаза, привыкшие к темноте ресниц.
поцеловать и заковать в цепи, включить снова двести двадцать, положив руки на бедра и смотря жалобно в глаза, не ожидая молчаливого согласия наклониться, цлыбаясь при вырвавшемся стоне, и понимая, не осознавая, что сам отражаешься в растекшемся кофе по ламинату отблесками блаженства со сливками белоснежных простыней и белых лепестков лилий, укрытых желтой пыльцой.
И вновь, и вновь разлитая вода, разметавшиеся осколки, дрожь фигур посреди оазиса адского тепла, крепкие сплетения пальцев и тел, со вкусом чистого цвета земляники в волосах, и затихающих последних аккордах...
А за окном жара, марево желтеющего дня, и мы, идя мимо друг друга, столкнемся глазами и, отойдя, рассыпемся на песок.
И мятая постель, и сигарета в пепельнице с тлеющим фильтром, и лилии, и кофе в полчаса, и ушли мы в разные стороны города, рассыпавшегося и замершего в глазах.
А из песка делают стекло...
И нет за ним ночи и рук, и губ и сладкого питья где-то внизу, и постели с помятыми простынями.
И двести двадцать ушли, даже не думая о тебе.
Не лучше ли рассыпаться песком?...
Я не знаю тчоной даты написания, но по некотоырм фразам догадываюсь, что это было в приступе гурсти, уже в конце лета - последние числа авгута или первые - осени.
Кстати дико нравится сочетание слов - анемон-музыка. Сам не знаю, почему... Если плеставить красный и синюю музыку...
понял, что стал писать по-иному. Это - самая душа, но как же она была... Я изменился немного, чуть повзросел, спаисбо брату, ну а это явно написано было ему. Все-таки... После двух последних проз писать это... Ам, это дикость! И это до безумия пошло. И дорого до омерзения. Потому что - было.
А еще несочетаемость времен в предложении ужасное кое-где..
Пишу этот коммент самому себе по мере перепечатываения.
Пооооооооошло.... О чем я думал?
Лучше не думать об этом точно.
Однозначно все не так сейчас.
И я рад...
А вот где рассыпемся на песок уже мы - явно пересмотрел 5 сантиметров в секунду...
Когда падает ваза - явно был пик в музыке...
Maybe I, maybe you
Ты знаешь, почему лед? Потому что он - стихийное зеркало.
Лишь в нем возможно увидеть другую стихи.и вырезать ее имя в стеклянном дворце. Лед может заморозить ветер, но тогда он опадет и рассыпется в алмазной клетке, и нужны десятилетия. А было всего лишь лето в Туманном Альбионе, где мы путались в поалх плаща, говоря о грязном мире и власти, приправляя все это беспокойствием за друг друга. Судьба, по моему мнению. Я ведь обещал многое, ты помнишь?И ощущение, что похожи. Жаль, не огонь. Он бы не позволял тебе мерзнуть. И я согрелся, лишь когда ушел, и, ощущение, что я - один из шлейфа, не покидало меня. С цветком анемона. Ожидание музыки. Я очень замерз, пока спал. Пока старался пережить зиму. Скорпионс "Может я, может ты".
220
Звуки фортепьяно раздавались где-то за окном, за стеклом из тонкого хрусталя, где на улцие рассыпались песком провода и деревья, таяли песчинками люди в темноте переулков, а на ярком солнце умиралди собаки, пожав хвосты и пытаясь намочить сухие языки водой из уличных труб.
А в квартире было душно, и прсотыни смяты под беспокойными двумя телами, котоыре и не думали становиться песком...
Тишина светила огнем в конце мыслей, и звук поцелуя казался оыбкновенно-улыбчивым, и сигаретный дым тянулся к потолку, разбавляя воздух запахом горького и сердитого, и шелк был нагретым, как подоконник, на который обокатился, а клавиши не выдерживали наплыва эмоций от двухсот двадцати, что били током, стоило лишь коснуться.
И чашка кофе летала на пол, и падали простыни на свтелый ковер, и со стола неслась осколками ваза с лилиями. случайно задетая в неожиданности знакомых любовников.
Все было так пошло-обыкновенно, и руки скреплены руками, пока губы не коснутся шеи и не отпустят, напевая серенадой силу агонии чувств, котоырк не успеваешь записать, и сладко болит и молит. и утренним свтеом морачить глаза, привыкшие к темноте ресниц.
поцеловать и заковать в цепи, включить снова двести двадцать, положив руки на бедра и смотря жалобно в глаза, не ожидая молчаливого согласия наклониться, цлыбаясь при вырвавшемся стоне, и понимая, не осознавая, что сам отражаешься в растекшемся кофе по ламинату отблесками блаженства со сливками белоснежных простыней и белых лепестков лилий, укрытых желтой пыльцой.
И вновь, и вновь разлитая вода, разметавшиеся осколки, дрожь фигур посреди оазиса адского тепла, крепкие сплетения пальцев и тел, со вкусом чистого цвета земляники в волосах, и затихающих последних аккордах...
А за окном жара, марево желтеющего дня, и мы, идя мимо друг друга, столкнемся глазами и, отойдя, рассыпемся на песок.
И мятая постель, и сигарета в пепельнице с тлеющим фильтром, и лилии, и кофе в полчаса, и ушли мы в разные стороны города, рассыпавшегося и замершего в глазах.
А из песка делают стекло...
И нет за ним ночи и рук, и губ и сладкого питья где-то внизу, и постели с помятыми простынями.
И двести двадцать ушли, даже не думая о тебе.
Не лучше ли рассыпаться песком?...
Эм и Эш.
В тишине бродят мысли.
Середки их пропитаны влагой от дождя, и капельки скатываются по крохотным жилам зеленых листов, питая цветы, растущие в безводных пустынях.
Каждый цветок - это знание, каждое знание - это ключ, каждая капля - это мысль, каждый стебелек - это стремление.
Когда цветы черные - то знание принесло несчастье, и познание оказалось выкинутым за борт - знание, подобно нераскрытому, когда листья сжаты и пылцьа остается не нужной никому из последующих - знание такое сожрут пенные волны у берегов, где крабы шелестят по песку, золотыми капельками озаряя приливы и отливы во имя лунных стихий и звезд путешественников.
Белые цветы рожают познание - осознание своих способностей и талантов, и какой-то мастер станет мастером крыльев, чтобы попробовать взлететь к мечтам, пролететь по берегу с крабами, посмотреть на выброшенные киты черных лепестоков, усыающих раковины, уронить пару белоснежных перьев своих и улететь в неизвестные края - к небесам, солнцу и вечности.
Знание является ключом, ключи бывают от своих дверей и от чужих, и чужие - всегда золотые, ибо открывая двери, бесшумно проникая в души, являемся молчаниями и тенями, молчаниями в потьмах, пытаясь лампадным маслом залить путь себе и поджечь - канатные мосты так видны ярче. Кто знает, что происходит, почему мастер октрывает души свои серебрянными ключами - там кричит от боли, скрипя створками из ржавого железа, и это лишь нарушает привычный порядок тишины, это намеревается отдать себя насилию над собой, отдавая шипами в сердца, и кровью в умы.
Капли могут течь быстро и постоянно - мысли бегут.
Капли могут не течь совсем - ты умер.
Капли могут течь неторопливо - ты размушляешь о сущем.
И каждая капля - кровь твоя, что могут взять себе за основу другие, скопировать под черную копирку, под серые тени, под белые впечатления, отсортировать в каталоги и поставить в шкафы под твои мольбы на сороковом году жизни с обветренными и искусанными губами - бескровными от потери мыслей, несуществующих связей, нарушении речи, и - капли течь перестанут.
Стремления сухие или живые, полные и сочные, желтые, коричневые, белые, черные, самые разнообразные - ведь на них держатся знания, которые получают от капель - мыслей в бесконечной пустыне, именуемой жизнью, где крылом своим осеняет всех рожденный в неволе своих дверей и ключей Мастер Крыльев.
Середки их пропитаны влагой от дождя, и капельки скатываются по крохотным жилам зеленых листов, питая цветы, растущие в безводных пустынях.
Каждый цветок - это знание, каждое знание - это ключ, каждая капля - это мысль, каждый стебелек - это стремление.
Когда цветы черные - то знание принесло несчастье, и познание оказалось выкинутым за борт - знание, подобно нераскрытому, когда листья сжаты и пылцьа остается не нужной никому из последующих - знание такое сожрут пенные волны у берегов, где крабы шелестят по песку, золотыми капельками озаряя приливы и отливы во имя лунных стихий и звезд путешественников.
Белые цветы рожают познание - осознание своих способностей и талантов, и какой-то мастер станет мастером крыльев, чтобы попробовать взлететь к мечтам, пролететь по берегу с крабами, посмотреть на выброшенные киты черных лепестоков, усыающих раковины, уронить пару белоснежных перьев своих и улететь в неизвестные края - к небесам, солнцу и вечности.
Знание является ключом, ключи бывают от своих дверей и от чужих, и чужие - всегда золотые, ибо открывая двери, бесшумно проникая в души, являемся молчаниями и тенями, молчаниями в потьмах, пытаясь лампадным маслом залить путь себе и поджечь - канатные мосты так видны ярче. Кто знает, что происходит, почему мастер октрывает души свои серебрянными ключами - там кричит от боли, скрипя створками из ржавого железа, и это лишь нарушает привычный порядок тишины, это намеревается отдать себя насилию над собой, отдавая шипами в сердца, и кровью в умы.
Капли могут течь быстро и постоянно - мысли бегут.
Капли могут не течь совсем - ты умер.
Капли могут течь неторопливо - ты размушляешь о сущем.
И каждая капля - кровь твоя, что могут взять себе за основу другие, скопировать под черную копирку, под серые тени, под белые впечатления, отсортировать в каталоги и поставить в шкафы под твои мольбы на сороковом году жизни с обветренными и искусанными губами - бескровными от потери мыслей, несуществующих связей, нарушении речи, и - капли течь перестанут.
Стремления сухие или живые, полные и сочные, желтые, коричневые, белые, черные, самые разнообразные - ведь на них держатся знания, которые получают от капель - мыслей в бесконечной пустыне, именуемой жизнью, где крылом своим осеняет всех рожденный в неволе своих дверей и ключей Мастер Крыльев.